Охота на викинга [роман] - Нильс Хаген

— Встань передо мной, как лист перед травой!

А когда я при всех однажды пересказал Дмитрию случайно подслушанный диалог моей секретарши Ани (это очень по-русски — «секретарша», а не секретарь!) с девушкой Светой из кредитного отдела, то попал в неудобное положение, потому что подставил Аню.

Диалог был таков:

Света:

— Мы сегодня в клуб. Ты с нами?

Аня:

— Глеб будет?

Света:

— Да.

Аня:

— Тогда я — мимо.

Света:

— Почему?

Аня:

— Красная армия наступает. Наступление показывают по цветному телевидению. А запасной выход заколочен. Все ушли на фронт.

Света:

— А-а-а… Ну, извини, подруга, едем без тебя.

Я решил, что Аня не едет в ночной клуб потому, что у нее занятие в клубе исторических реконструкторов, посвященное Великой Отечественной войне советского народа, и прямо спросил ее об этом, а когда она начала отнекиваться, озвучил разговор. Аня покраснела и убежала. Дмитрий долго смеялся, а потом перевел мне с русского на русский, о чем говорили девушки. Пришлось дарить Ане премию, а коллег я попросил разговаривать со мной, особенно в неформальной обстановке, так, как они разговаривают со своими близкими людьми, чтобы быстрее освоить этот великий и могучий, непонятный и перезамороченный русский язык.

Телефонный звонок выводит меня из задумчивости. На входящий неизвестный вызов у меня стоит «Smells Like Teen Spirit» от Nirvana. Говорят, это лучшая песня девяностых. Не знаю, у меня она прочно ассоциируется с тем, как я напился в день окончания университета и едва не утонул в канале. Именно поэтому я поставил эту мелодию на входящие звонки. Входящий аноним не несет ничего хорошего, это аксиома нашего времени.

Номер британский, прямой. Отчего-то ощущаю некоторую взволнованность. И сразу возникает желание не нажимать кнопку с изображением маленькой зеленой трубки. Возникает, но я его гоню прочь — звонок может быть связан с работой.

— Yes?

— Bonjour, ami… — чуть хрипло шепчет мне в ухо женский голос. Шепчет по-французски. Это естественно — она не знает других языков. Она вообще ни черта…

Три года! Три года я не слышал этого голоса. Три года я старался забыть его, уверенный, что эти хрипловатые, грудные обертоны не потревожат мой слух.

— С днем рождения, дружочек, — говорит тем временем Мархеритта. — Видишь, я не забыла…

— Забыла, — переходя на язык Мопассана, говорю я. — Мой день — завтра.

— У нас на Мартиники, — она не меняет тембра и не повышает голоса, — поздравляют за день до того, как… Это обычай, дружочек.

Вранье! Я уверен, убежден, готов биться об заклад, держать пари на что угодно, что это — наглое вранье, причем пришедшее в ее голову только что. Она забыла точную дату, поэтому и позвонила на день раньше, а когда я ее уличил, или, как говорят русские, ущучил, мгновенно соврала.

Но!

Проверить я не могу. Да даже если бы и мог, что с того? Она засмеялась бы — о боже, я помню, как она умеет смеяться… — и легко перевела разговор на другое.

Стиснув зубы, спрашиваю как можно равнодушнее:

— Чего тебе надо?

То, что ей что-то надо, — это факт, медицинский, научный, да какой угодно. Три года Мархи молчала. И вот вдруг…

Пауза — видимо, она пожимает плечами, как всякая женщина, которая не делает различий между обычным и телефонным разговорами. Я слышу ее дыхание. Потом звучат слова:

— Разбирали с Jojo бумаги, нашли свидетельство о регистрации нашего брака…

Конечно, это оскорбление. Позвонить-брошенному мужчине и сообщить, что о нем вспомнили только тогда, когда с любовником наткнулись на свадебный документ… Jojo… Я даже не знаю, не уверен до сих пор, мужчина это или женщина.[3] Но именно это существо с оранжевыми волосами увело у меня Мархеритту, мою Мархи…

Ее кожа была словно облита шоколадом и имела тот неуловимый оттенок коричнево-кремового, какой можно увидеть только в чашечках с chocolat chaud,[4] что подают в кафе «Ротонда», расположенном по знаменитому адресу «бульвар Монпарнас, 105». Об этом кафе писал знаменитый русский поэт Маяковский, застрелившийся из-за несчастной любви.

Сезан      становился на линии,и весь      размерсился — тронутый.Париж,      фиолетовый,            Париж в анилине,вставал      за окном «Ротонды».

Мархи не читала Маяковского. Возможно, она вообще не умела читать, по крайней мере, я никогда не видел у нее в руках книги или газеты или даже женского модного журнала.

Зато она умела целоваться. Ее губы были упруги, как мармелад, а язык — словно ящерица, горячая и быстрая. И если закрыть глаза и провести рукой по ее спине, казалось, что гладишь оживший персик. Знаете, есть такие итальянские персики, покрытые нежнейшим пушком, кажется, они называются pesca? Вот такой была кожа у моей Мархи… Я опять говорю о ней в прошедшем времени, а ведь она есть, она звонит, и ее знойное дыхание бьется в трубке.

Она была гибкой, как бамбуковый шест или как китайский меч для кун-фу. Я намеренно сравниваю Мархи не с растением, не с животным, а с оружием, потому что она и была им — опасная, грозная, способная уничтожить любого, кто пытается взять ее без должной сноровки и умения.

Я почти год овладевал этими навыками. Я ездил за ней по всей Европе, ночевал в прокуренных польских мотелях и греческих домах для приезжих, где по стенам бегают богомолы. Я дрался за нее! Дрался с французскими

байкерами, с румынскими цыганами и с албанскими бандитами, которые хотели продать Мархи в турецкий бордель. Причем, по-моему, она не была особенно против.

Я едва не загубил свою карьеру этими бесконечными отлучками, но в конечном итоге мне удалось то, чего еще не удавалось никому, — я повел Мархи под венец.

Зачем? Я и сам не знаю. Мы могли бы жить просто так, любить друг друга под солнцем и луной, купаться в морях и океанах и снова любить друг друга на влажном песке, а утром завтракать в маленьких ресторанчиках у моря и есть жареных каракатиц — пищу пиратов и влюбленных.

Но мне хотелось, чтобы Мархи не была сном, предутренним наваждением, который в один далеко не прекрасный миг исчез бы из моих объятий, как уже случилось.

Наверное, феминистки правы, и каждый мужчина действительно собственник. Это заложено в нас матушкой-природой, это основа выживаемости вида homo sapiens. И чтобы не упустить, не потерять Мархи, я решил приковать ее к себе с помощью золотого колечка на безымянном пальце.

Она не сопротивлялась, нет. Ей было интересно, забавно, ново и непонятно это состояние, этот статус — замужняя дама. Кроме того, она, как птица, любила все блестящее, а в придачу к кольцу шел фактически титул «госпожа Хаген», положение в обществе и деньги. Да, именно

деньги. Возможность распоряжаться счетом. Для женщины, как я понял, это иной раз значит больше, чем реальная королевская корона на голове.

В общем, первые два месяца ничто не омрачало горизонт нашего супружеского рая. Ничто и никто, да.

И я расслабился, потому что был счастлив.

Естественно, по всем законам мелодраматического искусства, именно в этот момент мне и был нанесен подлый, подлейший просто удар в спину. Русские в таких случаях говорят «дураку наука» и еще что-то про круг друзей и щелканье клювом. В общем, не хочу даже вспоминать, как обнаружил отсутствие присутствия денег на счету, отсутствие присутствия одежды в гардеробной и отсутствие присутствия Мархи в нашем старом доме с видом на Ботанический сад Копенгагена.

Записка была короткой и почему-то на английском: «Sorry. It's My Life».[5] Потом я узнал, что писала не сама Мархи, а ее Jojo.

Вот так я лишился ста пятидесяти тысяч евро и жены. Русские бы сказали: «хорошо отделался», — у нас бы заметили, что это была хорошая сделка. Но я так не думал и бросился на поиски.

Долго искать не пришлось. Это была какая-то коммуна в Амстердаме, сборище антиглобалистов, анархистов, наркоманов и феминисток. Когда я вошел, Мархи лежала на полу, задрав голые ноги, измазанные краской, а двое негров с дредами прикладывали к ее ступням куски белого картона. Получившиеся отпечатки моих милых пяточек подписывал синим фломастером мрачный старик с персидской бородой до ремня. Потом я узнал, что их продавали на набережной туристам как неизвестные работы Энди Уорхола.

Увидев меня, Мархи захохотала. Старик включил Manu Chao и предложил выпить. Негры ушли за краской.

Через два дня мы развелись.

Я вернулся домой, написал заявление об увольнении и уехал в Россию руководить филиалом не самого крупного европейского банка — подальше от Европы, от мультикультурности и Manu Chao.